В этой статье я ставлю перед собой двойную цель. Во-первых, мне хотелось бы предложить краткий обзор некоторых течений западной литературы (особенно английской), которые отражают представления нашей культуры о Боге, Его отсутствии и о том, чем Его можно заменить. Во-вторых, на этом основании я попытаюсь определить некоторые особенно важные вопросы и проблемы, с которыми мы, живущие в культуре, потерявшей Бога, сталкиваемся в начале 21-го века.

Я считаю, что эта тематика чрезвычайно важна, потому что с недавнего времени перед Россией встала новая и насущная необходимость определиться с тем, что значит быть частью западного мира. Ибо можно с уверенностью сказать, что сейчас культура России является (или становится) западной, «европейской» культурой в куда более значительной степени, чем когда-либо раньше. Конечно, у России должно быть и будет ее собственное великое наследие, ее собственный вклад в историю. Эта страна настолько уникальна, что ее невозможно раз и навсегда занести в категорию чисто «европейского» государства. Но, очевидно, сейчас у России намного больше общего с такими странами, как, например, Англия, чем когда-либо в прошлом. Тем не менее у западных стран есть свои проблемы и дилеммы. Вот почему я надеюсь, что эта статья поможет глубже понять те вопросы, которые ждут нас всех в ближайшем будущем.

Мне хотелось быстро шагом «пробежаться» по литературе западного мира (и особенно Британии) и предложить свое представление о пути ее развития. В каком-то смысле я предлагаю небольшую гипотезу, и читатели могут сопоставить ее с собственным опытом знакомства с этой литературой и посмотреть, насколько моя теория соответствует их личным впечатлениям.

Я начну с Реформации 16-го и 17-го столетий, потому что в сознании, а значит, и в литературе Британии и Европы в целом это был исключительно важный момент.

В Средние века религиозная жизнь западного мира регулировалась католической церковью. Большинство людей не могло читать Библию на родном языке, потому что она существовала только на латыни и была доступна преимущественно священству.

И вот настало время, когда Библию начали переводить на английский, немецкий и другие языки и печатать достаточно большими тиражами, причем политические и религиозные власти нередко пытались помешать этому процессу: для них это было нечто совершенно немыслимое, революционное.

Почему? Потому что если люди вынуждены обращаться к тебе для того, чтобы узнать, чего именно Бог ждет от них самих и от всего общества, значит, ты обладаешь немалой властью и реальной силой. Только ты один по-настоящему знаешь, что является истиной. Но как только Библия оказалась доступна любому человеку и каждый обрел возможность самостоятельно узнать, чего хочет от него Бог, он смог сам определять и понимать Божьи замыслы для его жизни. Это было действительно радикальным культурным и политическим поворотом. Например, в Британии власти пытались остановить этот процесс и переводчикам зачастую приходилось работать втайне, то и дело скрываясь от полиции. Некоторые из них были даже казнены. Но в конце концов перевод был закончен, и впервые в истории Библия оказалась доступной людям на их родном языке.

Эти события стали частью целого исторического движения, когда власть и авторитет постепенно переходили в руки обычных людей. Можно вспомнить такую личность, как Мартин Лютер, который противостал целой системе и настоял на том, что каждый отдельный человек непременно должен узнать Бога самостоятельно, через личную веру. Он и его последователи подчеркивали важность того, чтобы люди сами увидели истинность Библии. Девизом Реформации стала формула «sola scriptura» (только Писание). Это означало, что никакие церковные власти не имели право претендовать на равенство с Библией, что у каждого человека есть право слышать Божье Слово самостоятельно и на каждом из нас лежит личная ответственность исполнять Божью волю.

Какое отношение эти события имеют к литературе? На самом деле очень большое. В рамках христианизированной культуры изменения в религиозной жизни не могли не вызвать множество последствий. Например, плоды Реформации обнаруживаются в формировании европейской демократии. Когда люди начали верить, что Бог открывает Себя не только авторитетным священникам где-то в далеком Риме, но и любому человеку, они увидели, что каждый из них, самых обычных людей, обладает личной ценностью и достоинством. И если самая главная цель духовной жизни заключается в том, чтобы люди познавали Бога, это означало, что Бог на самом деле очень живо заинтересован в каждом из них и не только цари или церковные лидеры обладают подлинной ценностью и важностью в Его глазах. Таким образом, далеко не случайно это новое открытие Библии и развитие демократии в европейских странах идут рука об руку.

Кроме того, Реформация оказала немалое влияние и на искусство. Если изучить живопись или поэзию этого периода, обнаруживаются значительные перемены в представлениях о том, какие предметы и объекты достойны запечатления в произведениях искусства. Если в прежние столетия художники изображали на картинах святых или великих героев античности, теперь они начинают обращаться к сюжетам, в центре которых — жизнь обычных людей. В рамках протестантской культуры Голландии можно вспомнить, к примеру, Яна Стина и Рембрандта, которые любили писать реалистические сценки с участием простых людей в их повседневной жизни. Почему? Потому что они работали в атмосфере культуры, осознавшей, что Бог глубоко заинтересован не только в героях и великих святых, но и в самом обычном человеке.

Если взглянуть на английскую литературу этого периода, мы также увидим появление писателей, отражавших в своих произведениях почтение и уважение к жизни рядового человека. Можно вспомнить, например, таких поэтов, как Джон Донн или Джордж Герберт, которые писали о чувствах любви или поклонения, которые переживают обыкновенные люди.

Именно в контексте идей Реформации возникает литературная форма романа. Можно сказать, что он появляется в Англии благодаря творчеству радикально настроенного проповедника-протестанта Джона Буньяна, автора «Путешествия пилигрима» и «Жизни дурного человека». А еще более ярким вкладом в формирование жанра романа стали работы журналиста Даниэля Дефо, который также опирался на протестантское мировоззрение, как это видно в его знаменитейшем «Робинзоне Крузо».

Прежде для великих литературных произведений выбирались однозначно более «эпические» темы, проблемы и страсти, но теперь возникает такая литературная форма, которая имеет дело с обычными людьми, их привязанностями, беспокойством и трудностями. Именно поэтому, когда мы читаем пьесы Шекспира, следует принимать во внимание особенности протестантского мышления. Мы видим, как Гамлет стоит на сцене и в одиночку пытается разрешить свою главную личную дилемму: «Быть или не быть». Шекспир неслучайно подчеркивает биографические подробности жизни Гамлета и изображает его студентом Виттенбергского университета, где преподавал Лютер. Шекспир дает понять, что Гамлет — человек, каким его начали изображать со времен Лютера, — тот, чей личный выбор играет исключительно важную роль.

Неслучайно главным конфликтом «Венецианского купца» является, на первый взгляд, неразрешимое противостояние между милостью и справедливостью, которое исключительно важно для того понимания христианского Евангелия, свойственное именно Реформации.

Если мы действительно хотим понять искусство того времени, нам необходимо хорошо осознавать, что эти вопросы имеют первостепенное значение. И это вполне логично. Мы называем Богом Того, важнее и весомее Кого нет во всей вселенной. Неудивительно, что наши взаимоотношения с Богом имеют серьезнейшее влияние абсолютно на все, что мы делаем. Если мы верим, что самое важное Лицо во всей вселенной — это Бог, призывающий каждого из нас познавать Его и следовать за Ним, тогда вся жизнь, включая и произведения искусства, будут развиваться в определенном направлении. Если же такой Бог, стоящий в центре вселенной, отсутствует, мозаика человеческой жизни во всех ее аспектах,будет выглядеть совсем иначе. Складывается впечатление, что, рассматривая европейскую историю последних трехсот — четырехсот лет, начиная с Реформации, в развитии литературных форм романа и поэзии, кроме всего прочего, мы увидим историю представлений о Боге.

Первой стадией этого процесса была Реформация, однако в конце 17-го века возникла сильная реакция против ее ценностей и идеалов. Происходит переход к эпохе Просвещения. Что такое Просвещение? Можно сказать, что ведущие мыслители этого периода отказались выстраивать свои размышления на основе того, что Бог сказал людям в Своем откровении, и вместо этого сделали точкой отсчета человеческий разум и все «естественное». Надо сказать, что в христианском мировоззрении, основанном на Библии (особенно в рамках протестантской традиции), всегда подразумевалось, что человеческий разум страдает от одной фундаментальной проблемы. Это немного похоже на марксистское понятие «идеологии»: нашему мышлению изначально присуще некое предубеждение, которое влияет на все умозаключения. Человеку трудно думать о Боге адекватно и четко из-за постоянных попыток проецировать на Него свое стремление к автономности. В соответствии с этой «идеологией»,нам хочется верить в то, что поможет сохранить независимость от Бога.

Но мыслители Просвещения фактически отрицали существование этой проблемы. Они считали, что следование «рациональному» приведет к новому расцвету цивилизации: если жить в соответствии с разумными принципами, все общество будет развиваться правильно и успешно.

Такие оптимистические установки получили особенно яркое выражение в творчестве Александра Поупа, который, пожалуй, является самым значительным британским поэтом начала восемнадцатого века. Сходную жизнерадостную уверенность мы видим у романиста Генри Филдинга, автора «Истории Тома Джонса», а также у других писателей, художников и музыкантов, представляющих течение, которое сейчас известно под названием неоклассицизма. Заново открывая для себя классическое греко-римское наследие, они видели в нем альтернативу христианскому учению о том, что человек нуждается в радикальном спасении. В своей основе это движение имело гуманистический характер, подкрепляя оптимистическую уверенность в человеческом разуме и в его способности посредством своей естественной деятельности сформировать «идеальное» общество.

Но к концу 18-го века в людях возникают сомнения, так ли это. В конце сатирической драмы Поупа «Дунсиада» (или по-русски «Глупиада» – прим. пер.) мы наталкиваемся на кошмарное видение того, как человеческое общество погружается в хаос, и вся драма заканчивается словами: «Тьма поглощает все на свете». Там, где должен царить разум, четко и ясно разрешая возникающие проблемы, мы вдруг обнаруживаем, что людей трудно назвать разумными, и видим, что в конце концов на человечество обрушивается мрак. Завершение «Приключений Гулливера» Джонатана Свифта представляет похожий кошмар: человеческие существа, лишенные разума, становятся животными, валяющимися в грязи. В конце обоих этих произведений, по праву считающихся шедеврами 18-го века, мы ощущаем один и тот же страх: а что если на разумность человека полагаться нельзя? Что если человеку изначально присущ инстинкт разрушения и саморазрушения?

Вот почему уже в 18-м веке писатели начинают искать иной принцип, иную основу. В искусстве возникает сентиментализм, направление, центром которого являются чувства (например, Лоуренс Стерн); делается попытка возродить до-римские ценности в «Сочинениях Оссиана» Джеймса Макферсона.

Пожалуй, именно в этот момент западный мир вполне мог бы вернуться к полнокровному христианству. Однако вместо этого начались поиски «подлинных ценностей» в новых, доселе неизведанных сферах. Таким образом в конце 18-го — начале 19-го века возникает романтизм. Отчасти это направление параллельно развивается и в изобразительном искусстве (например, Гойя), музыке (в каком-то смысле сюда можно отнести Бетховена) и литературе. В английской поэзии оно представлено такими именами, как Блейк, Вордсворт, Кольридж, Шелли, Китс. Романтизм предлагает искать то, о чем стоит писать и что является подлинно значимым и достойным воспевания, за пределами человеческого разума. К чему обращаются эти поэты, пытаясь отыскать высший смысл жизни? К детству, считая его чем-то чистым и еще не оскверненным влиянием несовершенного общества («Прелюдия» Вордсворта); к природе, олицетворяющей нечто первозданное, неприрученное, неподвластное человеку; к апокалиптическому пророчеству (Блейк); к собственным видениям и ощущениям, пережитым в результате наркотического опьянения («Кубла Хан» Кольриджа); к поэтическому воображению (Китс).

Для христиан призыв выйти за пределы человеческого мира в поисках высшего смысла жизни был шагом в верном направлении: если Бог действительно существует, тогда следует услышать то, что Он хочет сказать. Однако складывается впечатление, что, если во время эпохи Просвещения Бог, открывший Себя в Библии, был фактически отодвинут на второй план и изолирован от истории, во время Романтизма в рамках главных его течений положение дел нисколько не изменилось. Вместо того, чтобы вернуться к Богу, романтизм нередко обращается к миру воображения. Именно поэтому за романтическим видением всегда стоит трагический вопрос: можем ли мы быть уверены, что обретаем высшую истину? Или продолжаем бродить в собственных иллюзиях? Этот вопрос особенно сильно звучит в заключительных строках знаменитой «Оды к соловью» Китса. Китс слушает песню птицы и восхищается ее красотой. Но вот соловей умолкает, и Китс спрашивает: «Исчезла музыка — и был ли соловей? Я слышал звуки — или то был сон?»

Что это было: видение, краткий миг познания высшей красоты или фантастическая греза вроде тех, что посещают нас между сном и явью? Удалось ли мне увидеть нечто воистину значительное или я всего-навсего играю в игры с самим собой? На протяжении 19-го века этот вопрос становится все более насущным. На примере Теннисона мы видим, к чему приводят такие размышления: перед нами грусть человека, который не может надеяться на то, что за его словами стоит хоть какая-то реальность.

Однако кризис 19-го века оказывается еще более серьезным, потому что это столетие бросило христианству новый крупный интеллектуальный вызов. До сих пор основание общественным ценностям давало христианское мировоззрение. Западный мир постепенно отходил от библейской веры, но фундаментального кризиса убеждений пока не возникало. Однако в 19-м веке на христианство начинаются нападки с двух сторон: во-первых, со стороны немецкого библейского критицизма, утверждавшего, что в конечном итоге Библию нельзя считать достоверным и надежным источником, и, во-вторых, со стороны теории эволюции Чарльза Дарвина.

Развитие эволюционизма в этот момент истории весьма любопытно. Клайв Льюис подмечает, что в сущности научная теория эволюции возникает не до, а уже после того, как эволюционистская идея получила художественное выражение. Можно было ожидать, что эту теорию сначала сформулируют ученые и уже потом художники подхватят их мысль, что высшие формы произошли от низших. Однако все произошло наоборот. В поэзии Китса и музыке Вагнера обнаруживается мысль, что сильное приходит на смену слабому, высшее — на смену низшему. Понятно, что согласно христианскому мировоззрению изначально Бог сотворил человека совершенным, но затем произошел бунт и грехопадение первых людей, и во все последующие века их потомки пытались и пытаются вернуться к утраченной славе и красоте. Эволюционная картина мира являет нечто прямо противоположное: все начинается с низших и слабых форм и естественным образом развивается в более сильные и высокоорганизованные формы. Конечно же, для нас, «последнего и лучшего звена эволюционного процесса», эта идея является весьма лестной и привлекательной! Однако любопытно, что художники начали воплощать эту идею в искусстве задолго до ученых. Возможно, эволюционизм всегда казался очень привлекательным, а Дарвин ко всеобщей радости дал для него основания.

Конечно же, эти события основательно повлияли на западноевропейское христианство. В Америке ситуация сложилась несколько иначе: многие лидеры церкви не увидели особого разрыва между эволюционной теорией и христианской верой. Однако европейским христианам было трудно сочетать одно с другим. Таким образом, в 19-м столетии основания западноевропейского христианства претерпевают глубочайший кризис: наступает эпоха утраты веры. Именно в тот момент, когда романтический идеал на поверку оказался лишь иллюзией, не способной служить основанием для жизни, создалось впечатление, что христианское мировоззрение тоже терпит крах.

Оглядываясь на тот период, христиане 21-го века даже несколько удивляются, не очень понимая, в чем, собственно, дело. Нам трудно поверить, что кто-то мог всерьез усомниться в христианстве на основании тех доводов, которые приводились против него. Однако тогда эти аргументы представлялись многим очень и очень убедительными. И в целом ряде произведений того времени мы чувствуем неуверенность авторов в том, осталась ли в мире какая-то реальность, определяющая смысл жизни и ее ценность. Стремление к добру не исчезло, но люди начинают сомневаться, есть ли во Вселенной источник, способный дать добру реальную силу. Мы видим это в романах Чарльза Диккенса. Отрицательные герои Диккенса обладают поразительной жизненностью, а положительные персонажи кажутся слабыми и бледными (например, в «Оливере Твисте»), и трудно понять, почему в конце книги им все-таки удается одержать победу. Можно предположить, что и сам Диккенс как следует этого не знал. Пожалуй, в романе Достоевского «Идиот» поставлена та же самая проблема: можно ли всерьез надеяться на жизнеспособность и силу добра в таком мире, как наш?

Поэтому в великих литературных произведениях 19-го века обнаруживается отражение попыток взглянуть на мир иными глазами. Кто-то пытался вернуться в Средние века (как, например, прерафаэлиты: Уильям Моррис, Данте Габриель Россетти). Другие обращались к науке. Например, французский романист Золя представляет Вселенную как некий безличный механизм, неизбежно стремящийся к достижению своих целей, никоим образом не заботясь о людях, волей-неволей оказавшихся участниками его процессов. Результат может оказаться довольно мрачным: например, в конце «L’Assommoir» героиню находят мертвой, и тело ее уже «начинает покрываться зеленью». Для Золя и других представителей натуралистического направления истина заключается в науке, но наука без Бога оборачивается бессердечной машиной.

Другие авторы говорили, что в жизни все равно следует придерживаться понятий долга и чести и поступать правильно, пусть рядом нет Бога, который мог бы нам в этом помочь. Прекрасным примером тому может послужить великая английская писательница-романистка Джордж Элиот.

Однако в конце столетия появляется новая альтернатива — одна из первых ласточек модернистского движения. Ее защитники утверждали, что даже если в мире нет ничего, ради чего стоило бы жить, по крайней мере мы можем сами создать себе нечто осмысленное и значимое в отдельно существующем мире искусства. Искусство способно придать смысл бессмысленной жизни. И в каком-то смысле все мы унаследовали эту традицию: для многих наших современников искусство, и особенно музыка, играет именно такую роль. Пусть днем мы занимаемся бессмысленной работой, но вечером можно прийти домой и наконец-то обратиться к чему-то стоящему, будь то Стравинский или Джон Леннон.

Именно в период модерна искусство приобретает почти религиозный статус (наряду с дружбой, любовью и сексуальностью), становится носителем высшего смысла и значимости. Мы видим появление подобных настроений в конце 19-го века во Франции в поэтической школе символистов и в Британии среди представителей эстетического движения, чьим девизом было «Искусство для искусства». Как раз из этого направления возникло модернистское движение, давшее английской литературе ряд величайших имен: Джойс, Йетс, Вулф и ранний Т. С. Эллиот — каждый из них по-своему пытался построить автономный мир искусства, который либо поможет людям отыскать смысл в реальном мире, либо будет наполнен собственным порядком, красотой и смыслом, которых нет в реальности, и потому станет чем-то воистину ценным и значимым.

Но, конечно, в самих истоках модерна заложена проблема. Что такое красота? Создавая отдельный мир, откуда художник знает, что именно является прекрасным, значимым и достойным того, чтобы его запечатлеть? Когда человек верил в Бога, можно было обратиться к первым главам Библии и увидеть там Бога, творящего мир и провозглашающего Свое творение по-настоящему хорошим. Бог сотворил первого мужчину и первую женщину и поместил их в такое место, где деревья были приятными для глаз, а их плоды — хорошими для пищи. Таким образом, существует Бог, творящий красоту, и красота обладает смыслом именно потому, что ее источник — Бог.

Но теперь западная культура не верит в Бога. Так что же такое красота? Неужели следует заключить, что красота — вопрос чисто субъективный? Вам нравится слушать Бетховена, а мне по душе грохот работающей бетономешалки. Есть ли разница в ценности между одним и другим? Где найти реальные критерии того, что такое красота? Есть ли в мире что-нибудь действительно ценное и достойное восхищения, и если да, то что именно?

В последние 30 лет развивается культура постмодерна, которой свойственно множество самых разных стилей и языков выражения, но всем им свойственно именно такое сомнение.

Американский художник Энди Уорхолл задавал этот вопрос неоднократно и в самых различных формах. Однажды он создал скульптуру, в точности повторяющую упаковку губок для мытья посуды. Он мог бы сказать: «В прошлом мы создавали скульптуры людей, но, в сущности, чем отличается человек от всех иных предметов? Люди — точно такие же случайные продукты случайного процесса, как и все остальное, ни больше, ни меньше. Почему же изображение упаковки хозяйственных губок должно считаться менее значимым и ценным?»

Джаспер Кунс, другой американский художник, сделал себе громкое имя, создав (кроме всего прочего) гигантского надувного кролика. Чуть ранее Марсель Дюшан представил в виде произведения искусства обычный унитаз. Интересно, сколько подобных произведений еще появится в современном мире? И не оказались ли мы в такой ситуации, где очень трудно «верить в достаточной степени» для того, чтобы создавать великое искусство?

Похожий вопрос задает музыка Джона Кейджа. Пусть Бетховен создавал симфонии для скрипок, кларнетов и флейт, но почему звуки, издаваемые этими инструментами, должны считаться более «привилегированными», более значимыми, нежели другие? Кейдж написал знаменитую пьесу для фортепиано, в которой он вообще не играл на фортепиано, а просто сидел на крышке рояля. А почему, собственно, мы должны называть «музыкой» звуки деревяшек, стучащих по натянутой проволоке? Смех или презрительный свист, звуки шагов, ожесточенные крики или сердитые требования вернуть деньги являются точно таким же выражением музыки, как звук деревяшек, ударяющихся о проволоку.

Кейдж рассуждает не совсем так, как Уорхол, но вполне логично. Однажды он написал: «Мне нечего сказать, я так и говорю, и это — поэзия». Все, что осталось на данный момент, — сам акт говорения, слова без смысла. Эта самое крайнее выражение формализма.

Здесь можно вспомнить также ирландского драматурга и писателя Сэмюэла Беккета, многие произведения которого — просто голос, звучащий во тьме. Ему нечего сказать, и он хотел бы остановиться, но сделать этого не может и потому продолжает говорить бессмысленно и безнадежно... заполняя страницу за страницей. И это все, что осталось во вселенной.

Я предлагаю эти обобщения в качестве гипотезы, весьма общей теории того, что произошло на Западе и было отражено в литературе — от невероятного и радостного всплеска Реформации, когда люди заново открыли для себя Библию и неизмеримую важность каждого отдельного человека перед Богом, к тому моменту, когда в эпоху Просвещения они отвернулись от Бога во имя человеческого разума. И далее, когда во время Романтизма они переметнулись к иррациональным источникам смысла, — через поиски и вопросы прошлого столетия с его кризисом веры. Через эпоху модернизма, когда множество великих писателей нашего времени пытались создать значимость и смысл в автономном мире искусства, часто в то же самое время остро ощущая неадекватность жизни в реальной Вселенной, особенно в сфере взаимоотношений, которые, казалось бы, должны давать столько надежды (например, творчество Конрада, Джеймса, Лоуренса или Форстера). Теперь этот автономный мир тоже рушится, нам больше нечего сказать, и мы можем продолжать молчать или говорить ничего не значащие вещи.

Сейчас в Англии мы пожинаем плоды этого процесса. В России все обстоит иначе, ведь и Реформация, и Просвещение затронули ее совершенно по-другому, и, кроме того, она испытала на себе множество иных влияний. И тем не менее сейчас течение российской истории культуры все более и более сближается с культурой Западной Европы, и России тоже придется отвечать на вопросы и проблемы, возникающие при утрате Бога.

Что это за вопросы и проблемы? В Британии многие студенты скажут, что утрата Бога не играет в повседневной жизни никакой роли. «Вы верите в Бога, и это хорошо, я очень за вас рад. Но я в Бога не верю, и это тоже нормально». Такая логика кажется мне очень поверхностной, и вот почему.

Для того чтобы по-настоящему увидеть и ощутить последствия утраты Бога в культуре, потребовалось очень много времени. Целый ряд понятий и ценностей, черпающих свой смысл в Боге, еще очень долго продолжал оставаться действенным. Однако мы уже видели примеры возникающих проблемных вопросов, которые задают такие художники, как Кейдж или Уорхол: что такое искусство и что такое красота? Мы уже не знаем, что есть красота, что в мире является значимым и достойным того, чтобы быть запечатленным в искусстве, потому что больше не верим в Бога, который один дает этим понятиям значение и смысл.

Но есть и другие сферы, в которых назревает кризис. От российских студентов я слышал, что в их стране очень важным является вопрос самоидентификации. Кто я такой? Насколько я важен? Какой ценностью я обладаю? Если вы верите в Бога, тогда у вас есть основания полагать, что вы — удивительно ценная личность. Бог настолько дорожит вами, что послал собственного Сына умереть ради вас на кресте. Вот какой ценностью вы обладаете! Более того, вы можете посмотреть в зеркало и сказать себе: «Со всеми моими глупостями и слабостями я — уникальное творение, созданное величайшим Художником Вселенной...» Даже самый маленький набросок Пикассо обладает величайшей ценностью из-за того, что его создал именно Пикассо; точно так же мы с вами несем в себе неизмеримую ценность, потому что являемся уникальными произведениями искусства, созданными рукой величайшего Художника в мире. Таков библейский взгляд на ценность человека, который отражен в искусстве Реформации.

Но уберите из мироздания Бога и скажите, что мы — всего лишь случайные продукты эволюционного процесса. Котел вселенной булькает уже миллионы лет и вот на несколько коротких десятилетий человек внезапно оказывается на его поверхности. Какой вывод мы вынуждены сделать о самих себе? Жан Поль Сартр, французский философ и писатель, сказал: «Все виды материализма вынуждают нас относиться к человеку как к предмету, никоим образом не отличающемуся от элементов, составляющих стул, стол или камень». По словам Сартра, мы — всего лишь случайные продукты. Так уж вышло, что мы умеем ходить и немного говорить, но в своей основе,это никак не меняет нашей сущности: мы — избыточные элементы, не обладающие никакой особой ценностью во вселенной, где правит случай.

Эдмунд Лич, британский мыслитель, тоже говорит, что резкого разделения между человеческим и механическим просто нет. В конечном итоге, мы всего лишь механизмы и по сути своей обладаем ничуть не большей ценностью, чем сложный карманный калькулятор или персональный компьютер.

В этом состоит весьма серьезная проблема современной культуры, потому что общество на разные лады снова и снова утверждает, что мы не обладаем никакой особой ценностью. В процессе поисков работы человек получает множество отказов, связанных с тем, что для него нет места и на рынке труда еще сотни и тысячи таких, как он. Рынок потенциальных супругов может оказывать аналогичное воздействие. А когда вы обнаруживаете, что вокруг — великое множество людей ничуть не хуже вас, и никто не берет вас на работу, никто не хочет создавать с вами семью, то в чем заключается ваша ценность? Мы — всего лишь случайные продукты случайной вселенной; Бога нет, и мы похожи на бродяг из пьесы Беккета «В ожидании Годо», которые просто проживают день за днем, но никуда не движутся. Кинозвезда Ракель Уэлч сказала: «Я — просто кусок мяса».

Так где же найти основания для ценности человеческой личности, если нет Бога? Единственная возможность — сфабриковать эту ценность самостоятельно. Например: «Я значимый человек, потому что делаю важное дело». Многие находят в работе основание для самоуважения, но, когда приходит время уходить на пенсию, начинаются проблемы. В Британии часто бывает, что, лишившись работы, человек чувствует себя практически уничтоженным: его «я» было сконцентрировано на том, чем он занимался.

Итак, работы недостаточно для того, чтобы определить человека как личность. Тогда можно сказать себе: «Я значимый человек, потому что меня любят». Многим известно то чувство уничижения и ощущения собственной никчемности, которым сопровождается разрыв романтических отношений или крушение надежды на такие взаимоотношения: должно быть, я и правда жалкий, никому не нужный человек! А если собственное «я» зависит от того, насколько меня кто-то любит, всегда существует опасность измучить этого другого постоянными требованиями до такой степени, что отношения постепенно разрушаются: «Докажи, что любишь меня! Докажи, что я чего-то стою...»

Где еще можно искать подтверждение своей значимости? «Я значимый человек, потому что все время занят. Посмотрите, какой напряженный у меня график», — так доказывает свою ценность трудоголик.

«Я значимый человек, потому что принадлежу к чему-то большому и важному; потому что я — член той или иной партии; потому что полк, в котором я воевал, очень знаменитый; потому что я — фанат «Металлики» и ношу футболку с их символикой; потому что я болею за ливерпульскую футбольную команду или за московский «Спартак». Даже если сам я со страхом подозреваю свою никчемность, может быть, такая принадлежность придаст мне значимость.

В молодежной культуре есть еще один популярный способ придать себе ценность: «Я значимый человек, потому что стильно выгляжу». Я смотрю в зеркало и вижу одежду, купленную в бутиках модных дизайнеров, дорогие часы, последнюю модель мобильника и стильную обувь.

Еще есть самооценка бюрократа: «Я значимый человек, потому что обладаю властью». Я важный человек, потому что могу заставить других людей простоять два часа в очереди.

Вариантов множество. Но общество оказывается в весьма шатком положении, если одним людям приходится строить свою самооценку на том, какой властью они обладают за счет других. Я считаю, что именно поэтому в Британии так распространены уличные нападения, насилие и драки. Есть множество подростков, особенно чернокожих, которым общество, по сути, дало понять: «Вы — никчемные люди!», на что они ответили: «А вот мы докажем, что чего-то стоим!» Потому что если ты разбил кому-то нос, то тем самым доказал свою значимость — по крайней мере, в жизни жертвы…

Кризис ценности человеческой личности — лишь одна из многих проблем, с которыми приходится сталкиваться, когда Бога нет: если мы действительно являемся капризами случая, как говорится в романах Сартра или пьесах Беккета, то в чем состоит ваша или моя личная ценность?

Кроме того, при утрате Бога обостряется и проблема поисков смысла жизни. Альбер Камю, другой французский философ и писатель, сказал: «До сих пор человек вопрошал о своем предназначении у Творца. Но с того самого момента, когда он освятил свой разрыв с Богом, он предал сам себя на волю скоротечного мгновения, быстро проходящих дней и зря растраченной восприимчивости».

Камю еще раз иллюстрирует бессмысленную трату времени и сил, говоря: «Современного человека можно описать одним единственным предложением: он блудил и читал газеты. После столь яркого определения эта тема будет, если можно так выразиться, исчерпана». Неужели все так и есть? Джозеф Конрад, один из величайших английских романистов, говорил, что судьба человека — это «непонятная система безжалостной логики ради осуществления тщетного замысла».

Ради чего я живу? Возможно, мне посчастливилось получить университетское образование, найти работу, трудиться и зарабатывать деньги на еду для того, чтобы завтра было достаточно сил пойти на работу, чтобы заработать еще денег на еду для того, чтобы на следующий день у меня были силы пойти на работу и заработать еще денег — и так далее, по кругу, в течение пятидесяти лет, после чего меня положат в ящик и закопают в землю. Вот, собственно, и все. Если бы мы верили в Бога, то верили бы и в замысел Творца, который делает человеческую жизнь осмысленной и стоящей. Но если никакого замысла и предназначения нет, остается только «быстро проходящие дни и зря растраченная восприимчивость».

Беккет иллюстрирует это особенно сильно и ярко. В одной из его пьес, которая длится всего несколько минут, герой вылезает из мешка, совершает несколько странных действий и снова забирается в мешок. Сон и явь? Рождение и смерть? По мнению Беккета это и есть существование во всей его бессмысленности.

Так куда же мы идем? Ради чего я живу? И если я заболеваю раком, что это значит? Что значит для меня наступление старости? И чем будет для меня смерть? Должен ли я думать, что пребывание на земле — всего лишь постепенное разрушение, перед которым весь мой опыт и жизненная мудрость совершенно бессильны?

Третья сфера, где назревает кризис, это сфера этики. Понятно, что в культуре, основанной на Библии, для того чтобы узнать, что хорошо, а что плохо, мы можем вернуться к Божьим законам и установлениям. Сам Бог оставил принципы для различения добра и зла. Но мы потеряли Бога. Что же теперь? Согласно западной системе образования чаще всего «хорошо» то, что делается в интересах как можно большего количества людей. Каждый должен делать то, что полезно обществу, и это хорошо. Однако такое положение вещей остается непрочным, потому что в любой момент кто-то может отказаться ему подчиняться, как это сделали в прошлом столетии философ Фридрих Ницше или Адольф Гитлер, но в более радикальной форме. Что если я откажусь играть со всеми вместе по общим правилам? Я считаю хорошим не то, что соответствует нуждам общества или других людей, а то, что соответствует моим собственным интересам. Я — продукт эволюции, а вся эволюция заключается в выживании сильнейшего, где сильные добиваются своего за счет более слабых». А ведь Гитлер рассуждал именно так! Он говорил, что евреи — это слабый и выродившийся народ, и поэтому немцы как более сильная и потому господствующая нация будет преследовать свои интересы, а евреи подлежат уничтожению, и все это хорошо и соответствует природе вещей. Похоже, именно так должна выглядеть эволюционная этика?

Что можно сказать, если люди начинают жить по аналогичным принципам? Двадцать лет назад по многим городам Британии прошла волна бунтов и беспорядков. Я читал, что в одном из городов дети грабили магазины, а их родители подвозили к разбитым витринам коляски, чтобы грузить в них вынесенные вещи. В недавнем прошлом в Лос-Анджелесе во время крупных беспорядков произошло то же самое и одна из матерей послала в разворованный магазин свою дочь, чтобы та принесла еще одну упаковку детских подгузников. Попробуйте объяснить тем родителям: «Стойте! То, что вы делаете, плохо отражается на обществе!». Скорее всего, ваши слова показались бы им чистым бредом. Если бы они вообще снизошли до ответа, то, наверное, сказали: «А вы видели дом, которым наделило меня это самое общество? Вы видели школу, которую общество дало моим детям? Почему я должен думать об обществе?» Достоевский предвидел такую проблему еще в 19-м веке, говоря о том, что вместе с утратой Бога произойдет и крушение этики. Теперь мы видим доказательства его правоты прямо на улицах.

Как же нам реагировать? Марксисты скажут, что нужно следовать классовой этике: то, что хорошо для моего класса, хорошо и для меня. Но этот ответ тоже не является адекватным. Проблема остается: почему человек должен беспокоиться об интересах своего класса, если они больше не совпадают с его собственными эгоистическими интересами?

По моему убеждению, социалистическая революция возможна только в тех странах, которые стоят на крепкой религиозной (не обязательно христианской) основе, потому что социализм опирается на готовность людей поставить интересы своего класса выше собственных, личных интересов, а такое происходит только при наличии религиозного сознания. В 1980-х годах британское профсоюзное движение попыталось открыто воспротивиться политике Маргарет Тэтчер и потерпело сокрушительное поражение. Почему? Согласно одной из наших ведущих газет это произошло потому, что принцип верности своему классу утратил свою действенность. Когда шахтеры объявили забастовку, их никто не поддержал. «Ваша проблема — не моя проблема, пока она не касается меня лично». Бог мертв, и классовая этика умерла вместе с Ним.

В такой ситуации единственной основой для этики остается семья: «Для меня хорошо то, что хорошо для моей семьи». Похоже, сейчас это утверждение является основой практической этики для многих англичан а может быть, и для многих россиян. Один из ведущих британских спортсменов поехал в Южную Африку, когда эта страна еще находилась под бойкотом ООН из-за апартеида. Когда его спросили, не считает ли он свой поступок несколько неэтичным, он ответил: «Я мало что знаю про апартеид… Я просто делал то, что было лучше всего для моей семьи, а значит, и для меня».

Я видел экстремальный пример такой логики в телепрограмме, где речь шла о человеке, который зарабатывал на жизнь, занимаясь киднепингом по заказу одного из разведенных супругов: если суд присуждал матери опеку над детьми, он похищал ребенка для отца. Когда телерепортер намекнул, что это весьма неприглядный способ зарабатывать на жизнь, он ответил: «Моей семье нужно что-то есть».

Правильно то, что хорошо для моей семьи; неправильно то, что для нее плохо. Кстати, создается впечатление, что такая логика является вполне достаточной этической основой для большинства наших современников. Единственная загвоздка состоит в том, что семья тоже переживает кризис. В Британии каждый третий брак заканчивается разводом. С развалом этого последнего убежища мы теряем последнюю основу для этики. Если нет Бога, нет никакой альтернативной основы для обоснования того, что хорошо, а что плохо.

Давайте расставим все точки над «i». Мы ведем себя так, словно утрата Бога не имеет никакого значения, словно это всего лишь сложная философская проблема. Кто-то верит в Бога, кто-то нет, но и то и другое вполне нормально. Но так продолжается лишь потому, что пока мы еще не осознали все последствия утраты Бога, не поняли, что без Него мы начисто лишаемся личностной ценности, идеи предназначения и этических принципов. И кроме всего прочего есть еще один вопрос: насколько мы можем надеяться на любовь в мире, лишенном Бога?

Снова и снова лучшие писатели воспевают романтические отношения как нечто непреходящее, что сохранится даже в том случае, если разрушится все остальное. Мэтью Арнольд, не будучи христианином, пишет об утрате веры в стихотворении «Берег Дувра»: «Да, Веры Море / Когда-то было полно, — пишет он, — но слышно мне сейчас, / Как отступает и ревет оно / В тягучем споре». И затем обращается к любимой женщине:

«Любимая, так будем же верны друг другу!» Ибо только это остается в мире, лишенном ориентиров. Один из персонажей книги «Влюбленные женщины» Д. Г. Лоуренса говорит то же самое: если Бога нет, то в жизни человека остается одна цель — идеальные отношения с женщиной. То же самое можно увидеть в популярной музыке. В песне Пола Саймона слышим такие слова: «Я стою один без веры, единственная истина, которую я знаю, — это ты». Знаменитый альбом Джона Леннона «Imagine» начинается, пожалуй, самой антихристианской песней всех времен и народов: «Представь себе, что Небес нет. Это легко, ты только попробуй. Внизу нет никакого ада. Вверху — только небо». Но в остальных песнях того же альбома реальность жизни без Бога проявляется все ярче и ярче. Как говорил Ницше, если Бога нет, если нет Небес и ада, как можно говорить о том, где верх, а где низ? Остаются ли у нас какие-то ориентиры? И сам Леннон в том же альбоме спрашивает: «Как я могу идти вперед, если не знаю, в какую сторону смотрю?» Оптимизма первой песни больше нет, лирический герой сбился с пути и потерялся. Но в самом конце альбома проблема разрешается в песне о любви к Йоко Оно: «Посреди ночи я произношу твое имя». Когда все в мире рушится, остается любовь.

Но и тут нас подстерегает проблема: что такое любовь? В западных странах продолжается эпидемия распадающихся браков, а много лет назад я читал статью московского социального психолога, который говорил, что в России уровень разводов очень высок. Особенно любопытно (дело было еще в коммунистические времена) то, что сам он объяснял это тем, что не осталось ни Бога, ни ближнего и никто не помогает людям сохранять свои семьи. Я думаю, для Запада это утверждение также вполне правомерно и его можно было бы доказать достаточно убедительно.

Но если в сгустившемся мраке осталось единственное убежище — взаимоотношения с любимым человеком, а потом и они тоже разрушились, что тогда? Знаменитая актриса Джоан Коллинз однажды сказала: «Сколько я ни старалась, я так и не смогла понять, что такое любовь». В результате за ее плечами — целый ряд разрушенных взаимоотношений.

Чтобы понять сущность любви, христианин может обратиться к Библии, особенно к жизни и смерти Христа. Св. Павел писал, что мужья должны любить своих жен, как Христос возлюбил Церковь: Христос отдал Самого Себя ради тех, кого возлюбил. Понятно, что, если бы жены видели со стороны своих мужей именно такую любовь, прочность отношений в семейных парах оказалась бы куда выше, чем сейчас!

Кроме того, христиане верят, что в Иисусе они могут обрести силу для того, чтобы следовать Его примеру в повседневной жизни. Но если Иисуса нет, что такое любовь? Договор о взаимном удовлетворении между двумя людьми? Но, например, один из супругов перестанет получать от брака то, в чем нуждается? Скажем, муж сильно загружен на работе или жена беременна, и жить вместе становится не так легко и приятно, как раньше. А если супруга заболевает и оказывается прикованной к кровати на многие годы? Или супруг переживает серьезный психологический и эмоциональный кризис? Как будет выглядеть любовь в этом случае? Если она заключается лишь в том, чтобы испытывать удовлетворение, может показаться, что настало время уйти от жены, погрузившейся в депрессию, ведь все чувства к ней перегорели, она больше не волнует вас как женщина, и, приходя домой, вы уже не ощущаете ее тепла и не испытываете никакого удовольствия.

Я думаю, среди студентов Британии одной из самых серьезных проблем во взаимоотношениях является то, что юноши и девушки по-разному видят сущность любви, и нет никакого способа выяснить, кто же из них прав.

Более того, по мере того как мы теряем Бога, вместе с Ним в небытие уходят и некоторые слова. Например, слово «радость» уже почти не используется в повседневной речи — разве только христианами (ну, и, может быть, в контексте сексуальных отношений — что, кстати, тоже любопытно). Возможно, то же самое происходит и со словом «любовь». Недавно я смотрел телепередачу, где семеро участников беседовали о личном опыте прелюбодеяния. Примерно через полчаса я вдруг понял, что ни один из них ни разу не употребил слова «любовь». Все говорили о «значимых взаимоотношениях», но на «любовь» никто из них, наверное, даже и не надеялся. Каждый может немного помечтать о том, что однажды, может быть, удастся ненадолго испытать влюбленность, но долгосрочная любовь это, пожалуй, вещь совершенно недостижимая…

Раньше, когда у нас был Бог, оставались основания верить в реальность любви. Но это осталось в прошлом. Джордж Стайнер, один из ведущих литературных критиков, замечает, что любовную лирику как литературную форму, возможно, ждет вымирание. Есть ли основания говорить о любви? Или она тоже умерла вместе с Богом?

Какие же напрашиваются выводы? Мы являемся наследниками долгой традиции, которая сознательно отвернулась от Бога и начала искать Ему замену. Сейчас перед нами стоят реальные проблемы. Мы не знаем, кто мы такие, не знаем собственной ценности, не знаем, куда идти, не знаем, что хорошо, а что плохо, и не знаем смысла и сущности любви. И все это — не просто темы для философских рассуждений и поэтических экзерсисов: многие на собственном опыте знают, что это такое — страдать от отсутствия адекватной самооценки и желать, чтобы хоть кто-то полюбил меня и я, пусть ненадолго, почувствовал бы себя лучше. Эта боль приводит либо к целом ряду депрессивных проблем (если человек начинает обвинять в происходящем себя), — либо к постоянным конфликтам с другими людьми (если обвинять в своих несчастьях их). Это реальные проблемы нашей повседневности, и все они логически связаны с феноменом утраты Бога. Так что действительно невероятно важно, есть Бог или Его нет.

Поэтому мне, как христианину, хотелось бы завершить статью кратким обзором того, как отвечает на эти вопросы Библия.

В Библии сказано, что причина наших бед, нашей отчужденности состоит именно в утрате Божьего присутствия. Первые люди отличались от современных: у них были цельные, неповрежденные взаимоотношения с Богом. Они обладали не только ясным пониманием Бога, но и силой Божьей любви, которая постоянно присутствовала в их жизни. Однако в какой-то момент эти первые люди провозгласили свою независимость от Бога — как сделал это и я сам, и большинство из нас. Именно об этом роковом искушении мы читаем уже на третьей странице Библии: Адам и Ева настояли на том, чтобы самим определять, что хорошо, а что плохо, и самостоятельно распоряжаться своей жизнью.

И Бог это позволил. Он сделал людей свободными личностями, способными выбирать, кто будет управлять человеческим миром: мы сами или Бог. Но взаимоотношения с Богом были нарушены открытым бунтом, требованием, чтобы нам позволили идти собственным путем. И тем самым мы лишились и силы, которую прежде давал Бог на то, чтобы поддерживать свои взаимоотношения друг с другом. Взаимосвязь человека с Богом искажена — и тут же мы читаем о том, что в общении мужчины и женщины тоже начинаются проблемы. Далее разрушаются отношения человека с природой. За этим следует первое убийство (Каин и Авель). В 4-й главе Книги Бытие мы читаем о том, как возникает целая цивилизация, где развивается сельское хозяйство, металлургия, музыка. Но она строится на ложном фундаменте и повествование заканчивается картиной усилившегося насилия и, наконец, экологической катастрофой — Всемирным потопом.

Отношения человека с Богом нарушаются и постепенно начинает рушиться и все остальное. Будучи христианином, я полагаю, что последние несколько столетий западный мир продолжает переживать этот процесс. Экономика остается сильной (по крайней мере пока. Как повлияет на нее утрата Бога, это вопрос для дальнейших размышлений), но человеческие сердца пусты. Многие поэты, писатели и художники отчаянно взывают к миру, блуждая во тьме.

Но что, если на самом деле Бог все-таки существует? Тогда, по логике вещей, нет ничего более важного, чем лично узнать Его: восстановить наши взаимоотношения с Богом, привести свою жизнь в соответствие с Его волей, чтобы знать, куда мы идем, понять Божье предназначение для своей жизни, ощущать свою реальную ценность и значимость благодаря тому, что мы обрели любящего Отца, отдавшего Иисуса на смерть ради нас. Бог поможет понять, что такое жить по-настоящему, и дать силу любви, чтобы наши отношения с близкими людьми оставались крепкими и долговечными.

Познавать Бога — значит вновь открыть для себя все это: свое «я», смысл своей жизни и ее подлинный путь, а также снова открыть для себя любовь.

Я предлагаю вам подумать об этих вопросах самостоятельно. И речь здесь идет не об отвлеченных философских проблемах, но о реальных аспектах повседневной жизни. Я знаю, что во многих университетах студенты встречаются в небольших группах для того, чтобы вместе читать и изучать Библию. Может быть, вам тоже стоит присоединиться к одной из таких групп и попробовать найти собственные ответы. Что это будет означать для вас узнать Бога лично? Что может Христос сказать о вашей жизни?

Потому что если христиане действительно говорят правду, то по мере того, как вы будете читать Библию и искренне искать Бога, пытаясь понять Его пути и Его желания, вы обнаружите, что Его Слово несет в себе жизнь и Бог каждый день обращается к вам лично посредством Своей книги. Как говорил Г. К. Честертон, это все равно что каждый день встречаться за завтраком с Платоном или Шекспиром. В мире просто не может быть ничего более значимого и важного.